Модерновые доходные дома, сталинские высотки и многоэтажки 70-х годов — не просто жилые здания, а настоящие городские символы. В рубрике «Где ты живешь» The Village рассказывает о самых известных и необычных домах и их обитателях. В новом выпуске — «Дом авиаторов» на Беговой. С одной стороны, это не единственный «дом на ножках» в Москве. Но Меерсон поднимает его намного выше, чем другие архитекторы, — на целых четыре этажа. Москвичи прозвали дом «сороконожкой» неспроста: он воспарил над землей на 40 ногах. Квартиры в нем заняли работники авиационного завода «Знамя труда».
Идея «домов на ножках» восходит к мировому движению 20-х годов: их делал и Ле Корбюзье в своих домах (здание Центросоюза), и наши конструктивисты — тот же дом Наркомфина. Почему дом ставили на ножки? Из-за необходимости убрать первый этаж, потому что он неблагоприятен для жилья: холодно, сыро, люди могут заглядывать, воры могут залезть. На самом деле мы хорошо понимаем, что архитекторами двигали еще и эстетические соображения: хотелось поднять дом в воздух, создать ощущение парения, полета. И здесь мы видим, что Меерсоном движут как раз эстетические задачи, потому что из технологических соображений можно было поднять дом всего лишь на один этаж. А он поднимает на все четыре, да еще и делает ножки такими гранеными, кристаллическими — чисто эстетская вещь.
Это очень остроумная идея архитектора. В 70-е выходит «Единый каталог строительных изделий» — в нем собраны все дома, построенные из панелей заводского изготовления. В то время возможностей для архитектурного творчества, какой-то фантазии было очень мало. И этот дом — один из примеров, как архитектор сумел выкрутиться в условиях ограниченных возможностей и создать художественное произведение. Для этого Меерсон просто взял обычные серийные панели и наложил их внахлест одна на другую. Эта маленькая особенность сразу дала другой эффект. Теперь это не обычная панелька, а какая-то чешуя — то ли броненосца, то ли сороконожки. Я думаю, многие сравнивают дом с сороконожкой по этим двум причинам: много ножек и чешуя. Но мне кажется, что Меерсон просто не думал о таких вещах. Потому что идея сравнить здание с насекомым очень постмодернистская, а он все-таки был последователем модернизма.
Важно, что архитектор все-таки добивается использования монолитного железобетона — в то время это было очень сложно сделать при возведении жилого дома. Но, поскольку дом строился на хозрасчете, завод, видимо, выделил на это средства. Из монолитного железобетона отливают и эти самые ножки, придавая им таким образом очень эффектную форму, и вот эти башни отдельные, эллиптические лестницы внутри. Меерсон, скорее всего, вдохновлялся мировым движением брутализма, где возникла идея обнаженного железобетона, когда оставляли фактуру опалубки. По рабочим швам и переходам из одной опалубки в другую видно, как все монтировалось. То же самое мы видим и на лестничной клетке, на наружной ее части — вот этот бруталистский эффект чего-то грубого, весомого, зримого как противопоставление чрезмерной легкости, невесомости, абстрактности модернистской архитектуры. Архитектура становится более ощутимой.
При этом Меерсон играет с домом в свои любимые средневековые ассоциации. Башни по своей форме, функциональности (башни с лестничной клеткой) и узким окнам-бойницам похожи на замковые башни. Наличие швов от опалубки напоминает грубую каменную кладку. Бетонная полуротонда, которая огибает вход в подъезд, — это арочный проем с рустовкой, то есть имитация каменной кладки над этой аркой. Если зайти в подъезд с другой стороны, где расположен вход в подвальное помещение, там будет массивная ручка — замковая, круглая, которой бить можно. Почему он любил эти средневековые ассоциации? Сложно сказать. У меня есть только одна идея: метафора «мой дом — моя крепость», которая очень перекликается с брутализмом. Потому что брутализм — это когда через массу железобетона любой дом превращается в боевой форт начала XX века. Так и хочется представить на нем пушки, которые стреляют по вражеским кораблям.
